Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая
– Я очень рад, что мы увиделись. Питеру привет передавай. Я жду вас в Берлине, после войны. Питер у нас почти немцем стал…, – Генрих усмехнулся, – и тебя мы проведем, по всем пивным. Эстер мне сказала, что с Паулем все хорошо…, – Джон пожал знакомую, надежную ладонь: «Да. Спасибо тебе, за детей».
– Я там не один был…, – Генрих подсек мелкую рыбешку:
– В Баварию съездим, форель половим…, – он, незаметно, взглянул на окна квартиры Кардозо:
– Очень надеюсь, что Меиру удастся то, что не удалось вам с Эстер, в Венло. Профессора Кардозо гестапо не тронет, не бойтесь…, – Джон отозвался:
– Профессор меня меньше всего волнует. Меир не станет в него стрелять. У мерзавца трое детей, он отец племянников Меира…, – Джон помолчал:
– Пока никто не стреляет. Наверное, все еще в глаза друг другу смотрят…, – на набережной было безлюдно. Теплый ветер играл шелковыми гардинами, в раскрытых окнах квартиры Кардозо.
Глаза у зятя были спокойные, голубые, он улыбался. Меир прислушался. В квартире стояла тишина.
В детстве, когда Меир, с Аароном и Эстер, оставались дома, в десяти комнатах у Центрального Парка, с порога, было слышно их присутствие. Включив радио, сестра подпевала модным мелодиям, Аарон кричал, что ему надо заниматься. Меир стучал ложками по кастрюлям, подражая джазовым ударникам.
Тикали часы, пахло сандалом, хорошим табаком, кофе и выпечкой.
– Как дома, – подумал Меир, – когда миссис Фогель папе торты приносит. Ирена тоже хорошо печет…, – на свидания девушка привозила пакет со сладкими булочками. Меир помнил вкус ванили на губах, раннее утро, в скромной комнате пансиона, на Лонг-Айленде, шепот:
– Я люблю тебя, люблю. Пожалуйста, будь осторожен, я не могу жить без тебя…, – Ирена приникла к нему, горячая, сладкая. Темные волосы упали на большую грудь. Она наклонялась, целуя его:
– А я смогу, – внезапно, подумал Меир, – смогу. Но нельзя, я порядочный человек, я обязан…, – забрав цветы, зять вежливо сказал:
– Проходи, Эстер с детьми в гостиной…, – спокойно толкнув дверь, Меир увидел знакомое, холеное лицо, светлые волосы, голубые, острые глаза. Фон Рабе надел мундир СС, со всеми регалиями.
– У него Железный Крест, – понял Меир, – и когда он успел орден получить? Гитлер в прошлом году крест восстановил. Золотой значок члена НСДАП, шеврон старого бойца, а ему только тридцать…, – серебряные шевроны получали эсэсовцы, присоединившиеся к войскам, до того, как Гитлер стал рейхсканцлером.
В гостиной, сухо, затрещали выстрелы, остро запахло порохом. Почувствовав резкую боль в правой руке, Меир, все равно, не выпустил пистолета. Он стрелял через бумажный пакет.
По серебряному шеврону лилась кровь. Меира толкнули в спину, навалившись сзади. Он выкрутил руку зятя, но браунинг отлетел в другой угол комнаты. Фон Рабе, покачнувшись, рванулся за Меиром, мужчина вскочил на подоконник. Снизу раздался звук мотора. Меир, обернувшись, увидел, как падает фон Рабе. Профессор Кардозо поднял пистолет.
Меир шагнул вниз:
– Ноги мне ломать ни к чему. Мамзеру не жить. Если не я его прикончу, то кто-то еще. Авраам им займется…, – вода канала была теплой. Он вынырнул рядом с катером, Джон протянул руку. Лодка рванулась с места, Генрих крикнул: «Я вас в тихом месте высажу! Ты его убил?»
Меир опять ощутил боль в правой руке, по мокрому рукаву текла кровь.
Джон стянул с него пиджак:
– Ничего страшного, пуля навылет…, – разорвав рубашку, он стал бинтовать кузена. Отдышавшись, Меир сжал зубы:
– Не знаю. Он упал, мамзер в меня стрелять начал…, Не знаю, – честно признал Меир.
Над головами мелькнул Синий мост, зазвенел трамвай. Генрих ловко повернул катер направо, к порту:
– Если убил, то вам надо, как можно быстрее, убираться из Голландии. И даже если ранил, тоже. Об Эстер я позабочусь, не беспокойтесь…, – миновав бывший дом Рембрандта, выйдя в Остердок, катер скрылся в узких проходах между жилыми баржами. Впереди виднелся красный кирпич железнодорожного вокзала.
Меир стер с лица брызги: «Вряд ли мистер О’Малли сможет навестить Берлин». Угрюмо кивнув, Джон зажег кузену почти промокшую сигарету. Меир курил, здоровой рукой:
– Наримуне писал, что местечко, где дядя Натан жил, разорила армия Горского. Александр Горский…, – Меир помотал головой:
– Я еще в Америке о нем думал. Ерунда, от боли у меня бред. Он погиб, утонул в Женевском озере. Где я возьму фото Горского, он большевиком был…, – Меир позволил себе закрыть глаза:
– Хорошо, что тебя самого не убили. Жаль, Эстер не увижу, нельзя больше рисковать…, – Джон встряхнул его за плечи: «Не бледней! У тебя одна рана, ты уверен?»
– Не знаю…, – сумел ответить Меир. Потеряв сознание, он съехал на залитую водой палубу катера.
Часть семнадцатая
Париж, август 1940
Коридор мэрии седьмого округа Парижа, на рю де Гренель, украшал трехцветный, французский флаг, с топориком правительства Виши, похожим на символ фашистов Муссолини, и новым государственным девизом: «Travail, Famille, Patrie 8 «Работа, Семья, Родина».
Пока еще мадам Клод Тетанже шепнула Аннет:
– Знаешь, как еще говорят? «Travaux forcés à perpetuité», нас ждут пожизненные каторжные работы…, – на двери висела табличка: «Регистрация браков и разводов». Роза посмотрела на швейцарские, золотые часы:
– Второй час сидим, а мамзер, судя по всему, появляться, не собирается. Боится мне в лицо взглянуть…, – она сжала длинные пальцы Аннет, украшенные одним кольцом, синего алмаза:
– Спасибо, что ты пришла. Я не знаю…, – из темного глаза девушки выкатилась слезинка. Аннет щелкнула застежкой сумочки от Вуиттона:
– Возьми платок, не смей плакать. Очень хорошо, что ты от него избавилась…, – закинув стройную ногу на ногу, Аннет покачала туфлей, на высоком каблуке.
Мадам Скиапарелли закрыла ателье, выдав девушкам двухмесячную зарплату. Модельер уехала в Нью-Йорк. На Елисейских полях висели нацистские флаги, офицеры вермахта фотографировались у Эйфелевой башни.
Правительство Петэна, каждый день, в газетах и по радио, обращалось к населению. Парижан уверяли, что нет причин беспокоиться:
– Франция не оккупирована, – вещал мягкий голос диктора, из радиоприемника, на кухне квартиры, в Сен-Жермен-де-Пре, – немецкие войска, по договору с правительством, находятся на территории страны…, – Роза, с папиросой в зубах, с дольками огурца на веках, намазала на лицо сливки: «Обещаю, что на разводе, я буду красивее, чем на свадьбе…»
Мадам Тетанже постучалась в двери квартиры ранним утром. У длинных ног девушки стояло два саквояжа от Вуиттона. На улице она припарковала прошлогоднего выпуска «Рено», кремового цвета, с кожаными сиденьями. Аннет открыла, в одном шелковом халате. Девушка ахнула: «Роза! Что случилось?»
– Клод не сошелся со мной характером, – ядовито ответила подруга, втаскивая в квартиру саквояжи:
– Проснулся сегодня, и понял, что не сошелся. Он вспомнил, что мы не венчались, развод обещает быть легким. Хорошо, что с ребенком я не поторопилась…, – когда Роза волновалась, в ее речи, до сих пор, слышался немецкий акцент, хотя семья Левиных перебралась в Париж из Кельна пять лет назад.
– Он кричал во всех статьях, что он атеист…, – Аннет разлила кофе по чашкам. Муж Розы, один из сыновей богатого производителя шампанского Тетанже, был известным журналистом. Роза отхлебнула кофе:
– Это он, дорогая моя, был атеистом. Пока мой свекор не стал лучшим другом Петэна, правительства, и не собрался в мэры Парижа…, – она потушила сигарету в миске:
– Невестка, еврейка, им ни к чему. Слава Богу, что мои родители умерли, хоть и нельзя подобное говорить…, – Роза, яростно, размазывала, сливки по щекам, – предупреждала меня мама, гою нельзя доверять…, – подав на развод, месье Тетанже выставил жену из роскошной квартиры в Фобур-Сен-Жермен, с двумя саквояжами одежды. Он милостиво разрешил Розе забрать машину, его подарок.
– Пока он пытался объяснить, чем ему внезапно не понравился мой характер, – кисло сказала Роза, – я успела сунуть в саквояж шкатулку с драгоценностями на каждый день. Бриллианты в банке, – она махнула рукой, – свекор скорее удавится, чем позволит их забрать. А что на киностудии? – укладывая надо лбом пышные, темные косы, она зорко взглянула на Аннет: «Тебя уволили?»
Аннет кивнула:
– Производство закрылось. Но я не уеду, Роза. Теодор жив, я верю…, – она посмотрела на синий алмаз, – и его мать, она при смерти. Я не могу ее бросить…, – получив письмо от жениха, прошлой осенью, Аннет пришла в квартиру на рю Мобийон. Она поняла, что седая женщина, в инвалидной коляске, не знает, что происходит вокруг. Аннет увидела поблекшие, когда-то яркие голубые глаза:
– Теодор на нее похож. Бедный, он мне ничего не говорил…, – от сиделки, сестры консьержки, мадам Дарю, Аннет узнала, что мадам Жанна, двадцать лет, как инвалид.
